The Pleasure of Writing

Радость творчества

Sometimes when the printer is waiting for an article which really should have been sent to him the day before, I sit at my desk and wonder if there is any possible subject in the whole world upon which I can possibly find anything to say. On one such occasion I left it to Fate, which decided, by means of a dictionary opened at random, that I should deliver myself of a few thoughts about goldfish. (You will find this article later on in the book.) But to-day I do not need to bother about a subject. To-day I am without a care. Nothing less has happened than that I have a new nib in my pen.

In the ordinary way, when Shakespeare writes a tragedy, or Mr. Blank gives you one of his charming little essays, a certain amount of thought goes on before pen is put to paper. One cannot write “Scene I. An Open Place. Thunder and Lightning. Enter Three Witches,” or “As I look up from my window, the nodding daffodils beckon to me to take the morning,” one cannot give of one’s best in this way on the spur of the moment. At least, others cannot. But when I have a new nib in my pen, then I can go straight from my breakfast to the blotting-paper, and a new sheet of foolscap fills itself magically with a stream of blue-black words. When poets and idiots talk of the pleasure of writing, they mean the pleasure of giving a piece of their minds to the public; with an old nib a tedious business. They do not mean (as I do) the pleasure of the artist in seeing beautifully shaped “k’s” and sinuous “s’s” grow beneath his steel. Anybody else writing this article might wonder “Will my readers like it?” I only tell myself “How the compositors will love it!”

But perhaps they will not love it. Maybe I am a little above their heads. I remember on one First of January receiving an anonymous postcard wishing me a happy New Year, and suggesting that I should give the compositors a happy New Year also by writing more generously. In those days I got a thousand words upon one sheet 8 in. by 5 in. I adopted the suggestion, but it was a wrench; as it would be for a painter of miniatures forced to spend the rest of his life painting the Town Council of Boffington in the manner of Herkomer. My canvases are bigger now, but they are still impressionistic. “Pretty, but what is it?” remains the obvious comment; one steps back a pace and saws the air with the hand; “You see it better from here, my love,” one says to one’s wife. But if there be one compositor not carried away by the mad rush of life, who in a leisurely hour (the luncheon one, for instance) looks at the beautiful words with the eye of an artist, not of a wage-earner, he, I think, will be satisfied; he will be as glad as I am of my new nib. Does it matter, then, what you who see only the printed word think of it?

A woman, who had studied what she called the science of calligraphy, once offered to tell my character from my handwriting. I prepared a special sample for her; it was full of sentences like “To be good is to be happy,” “Faith is the lode-star of life,” “We should always be kind to animals,” and so on. I wanted her to do her best. She gave the morning to it, and told me at lunch that I was “synthetic.” Probably you think that the compositor has failed me here and printed “synthetic” when I wrote “sympathetic.” In just this way I misunderstood my calligraphist at first, and I looked as sympathetic as I could. However, she repeated “synthetic,” so that there could be no mistake. I begged her to tell me more, for I had thought that every letter would reveal a secret, but all she would add was “and not analytic.” I went about for the rest of the day saying proudly to myself “I am synthetic! I am synthetic! I am synthetic!” and then I would add regretfully, “Alas, I am not analytic!” I had no idea what it meant.

And how do you think she had deduced my syntheticness? Simply from the fact that, to save time, I join some of my words together. That isn’t being synthetic, it is being in a hurry. What she should have said was, “You are a busy man; your life is one constant whirl; and probably you are of excellent moral character and kind to animals.” Then one would feel that one did not write in vain.

My pen is getting tired; it has lost its first fair youth. However, I can still go on. I was at school with a boy whose uncle made nibs. If you detect traces of erudition in this article, of which any decent man might be expected to be innocent, I owe it to that boy. He once told me how many nibs his uncle made in a year; luckily I have forgotten. Thousands, probably. Every term that boy came back with a hundred of them; one expected him to be very busy. After all, if you haven’t the brains or the inclination to work, it is something to have the nibs. These nibs, however, were put to better uses. There is a game you can play with them; you flick your nib against the other boy’s nib, and if a lucky shot puts the head of yours under his, then a sharp tap capsizes him, and you have a hundred and one in your collection. There is a good deal of strategy in the game (whose finer points I have now forgotten), and I have no doubt that they play it at the Admiralty in the off season. Another game was to put a clean nib in your pen, place it lightly against the cheek of a boy whose head was turned away from you, and then call him suddenly. As Kipling says, we are the only really humorous race. This boy’s uncle died a year or two later and left about £80,000, but none of it to his nephew. Of course, he had had the nibs every term. One mustn’t forget that.

The nib I write this with is called the “Canadian Quill”; made, I suppose, from some steel goose which flourishes across the seas, and which Canadian housewives have to explain to their husbands every Michaelmas. Well, it has seen me to the end of what I wanted to say—if indeed I wanted to say anything. For it was enough for me this morning just to write; with spring coming in through the open windows and my good Canadian quill in my hand, I could have copied out a directory. That is the real pleasure of writing.

Порой, когда издатель ждет от меня статьи, которую должен был получить вчера, я сижу за столом и размышляю, есть ли в мире что-то такое, о чем мне было бы что сказать. Однажды я отдался в руки Судьбы и, открыв наугад словарь, понял, что должен черкнуть пару строк о золотых рыбках. (Статья о них вошла в этот сборник). Но сегодня мне не нужно выбирать тему. Она нашла меня сама. Тема особой важности — я поменял перо в ручке.

Когда Шекспир создает трагедию, или г-н Бланк потчует нас новым очаровательным рассказиком, они, как правило, сначала думают, а потом пишут. Невозможно написать навскидку что-то вроде: «Сцена 1. Занавес открывается. Гром и молния, входят три ведьмы», или «Когда я смотрю в окно, качающиеся головки нарциссов желают мне доброго утра», нужно сначала хорошо подумать. Если вы, конечно, не Шекспир и не Бланк. Но если в моей ручке новое перо, я сразу же после завтрака вооружаюсь промокашкой, и новый чистый лист заполняется сине-черными словами как по мановению волшебной палочки. Когда поэты и дураки говорят о радости творчества, они подразумевают возможность излить свои мысли; а вовсе не вождение пером по бумаге. Им в голову не приходит (как мне), что настоящая радость творчества — это прекрасно скомпонованные ножки буквы «к» или пропорционально закрученные рожки буквы «з», выходящие из-под пера. Любой другой писатель этой статьи подумал бы: «Интересна ли она моему читателю?», я же хвалю себя: «Мой наборщик будет в восторге!»

А может, и не будет. Может, им меня не понять. Однажды 1 января я получил открытку без подписи, в которой неизвестный поздравлял меня с Новым годом и желал в новом году радовать наборщиков более щедрыми текстами. В те времена у меня помещалась тысяча слов на листе размером 20х13 см. Стиснув зубы я исполнил их пожелание, хотя и чувствовал себя как миниатюрист, обреченный расписывать стены Боффингтонской ратуши в стиле Геркомера. Мои холсты стали больше, но не утратили своей мимолетности. «Неплохо, но о чем это?» — типичный комментарий к моим работам. Любящий муж в этом случае делает шаг назад, поднимает руку и говорит: «Дорогая, надо смотреть с этого расстояния.» Если бы мне попался хоть один наборщик, не отягощенный повседневностью, который в час раздумий (например, за обедом) посмотрел бы на мои прекрасные слова глазом не ремесленника, но художника, он, я думаю, разделил бы мое удовольствие от нового пера. Вот и скажите мне, стоит ли переживать о мнении тех, кто видит мое слово только в напечатанном виде.

Дама, изучившая, по ее словам, тайны каллиграфии, однажы предложила определить по почерку мой характер. Я подготовил для нее специальный образец с фразами вроде: «Добро делает человека счастливым», «Вера — путеводная звезда жизни», «Мы должны заботиться о животных» и тому подобное. Я жаждал услышать ее мнение. Она работала все утро и за обедом сообщила, что я «синтетичный». Возможно, вы думаете, что наборщик ошибся и вместо слова «симпатичный» набрал «синтетичный». Я тоже сначала подумал, что ослышался и постарался вести себя как можно симпатичнее. Но она повторила: «синтетичный», так что сомнения отпали. Я умолял ее развить тему, я был уверен, что в каждой букве кроется какая-то загадка, но она только добавила: «в смысле, не аналитичный». До ночи я с гордостью повторял: «Я синтетичный! Я синтетичный! Я синтетичный!», а затем сокрушался: «Увы, я не аналитичный!» — что бы это ни значило.

И как, вы думаете, она пришла к такому выводу? Просто я торопясь соединил несколько слов. Не уверен, что причиной была моя синтетичность, а не простая спешка. Ах, если бы она сказала: «Вы занятой человек; жизнь у вас бьет ключом; похоже, у вас хороший характер и вы любите животных»! Тогда моя писанина хотя бы не пропала даром.

Мое перо устало, оно утратило свою невинность. Но я еще не закончил. Я учился в одном классе с парнем, дядя которого изготавливал перья для ручек. Если вам показалось, что я что-то понимаю в перьевом деле, о котором всякий нормальный человек понятия не имеет, то этим я полностью обязан моему однокласснику. Однажды он рассказал мне, сколько перьев его дядя изготавливал за год, я, к счастью, не помню. Наверное, тысячи. Каждое полугодие этот парень начинал, имея сотню перьев: предполагалось, что он будет усиленно учиться. В конце-концов, если нет ни таланта, ни желания писать, то хотя бы перья должны быть в избытке. Мы их использовали для другого. Например, для такой игры: нужно постараться швырнуть вашу ручку на ручку соперника, и если та, подпрыгнув от удара, падает плоскостью пера вниз, у вас становится одним пером больше. Эта игра требует настолько хитрой стратегии (которую я подзабыл), что в нее наверняка играют сотрудники генштаба в периоды между военными кампаниями. Еще одна игра — приставить чистое перо к щеке другого ученика, который стоит к вам затылком, и резко окликнуть его. Прав был Киплинг — только у людей есть чувство юмора. Дядя моего одноклассника умер через пару лет, оставив в наследство 80 тысяч фунтов, из которых ни одного не досталось его племяннику. Но ведь на каждое полугодие ему выделялось по сотне перьев, не будем об этом забывать.

Ручка, которой написан этот текст, называется «Канадское перо», наверное, она изготовлена из стального гуся, который обитает там за океаном и за жесткость которого канадские жены оправдываются перед своими канадскими мужьям на Рождество. Что ж, оно выдержало все, что я хотел сказать — наверное, хотел. Честно говоря, сегодя утром мне просто хотелось писать; в открытое окно пахнет весной, в моей руке — канадское перо, я вообще могу переписывать телефонный справочник. Вот что такое настоящая радость творчества.